Пьеса «Трепет или Сны памяти» на сайте «Театр Кукольных снов»

« Трепет или Сны памяти »

Монопьеса для актрисы.

• Текст с интернет-линками в рамках авторского проекта «Виртуальный театр»

Посвящается Ольге Сумориной

Д е й с т в у ю щ и е л и ц а :

Девушка.

О б р а з ы :

Вера Комиссаржевская.

Пелагея Стрепетова.

Анисья Суморина.

Ольга Суморина.

Слабо освещённая комната, дверь распахнута, за дверью темно.

В комнате – стол, пара стульев, поодаль кресло-качалка (за неимением оного – можно просто кресло); вся мебель старая.

На столе – зажжённая керосиновая лампа. На стене – зеркало в потёртой раме.

Могут висеть фотографии Веры Комиссаржевской и Пелагеи Стрепетовой. И вообще - любые старые фотографии.

Со спинки одного из стульев свешивается ажурная шаль, через спинку другого перекинуто старое мужское пальто, шинельного покроя.

В комнате присутствуют вещи, расположенные каким угодно образом:

- дамская шляпа в стиле «модерн» с тёмной вуалью (возможно – серой),

- старый чёрный зонт (где-нибудь у стены),

- потрёпанная толстая тетрадь-дневник,

- книга стихов (в книгу заложено письмо);

- старые газеты,

- старинная гитара*,

- выцветший девичий веночек из искусственных цветов,

- белая женская лайковая перчатка,

- фотография Шаляпина.

Шум шагов за дверью.

В комнату вбегает д е в у ш к а – в длинном тёмном платье и с небрежно завязанными глазами; топчется, натыкается на мебель, сдёргивает с глаз платок.

Девушка (озираясь).

Ничего себе! Дом просто какой-то бесконечный. Ещё одна комната! А здесь я не была, точно не… Нет, этой комнаты, по-моему, тут раньше не было… Ну, не было же, не было – я помню! (В сторону двери.) Эй, вы, отбой! Ау! Братья-Сусанины! Идите-ка сюда!

Дверь, со скрипом, внезапно захлопывается, щёлкает замок.

Девушка подбегает к двери.

Эй! Чего это вы? Ну и не смешно! Откройте немедленно! Дураки! И шутки у вас все дурацкие! Откройте, кому говорю! (Колотит в дверь, дёргает за ручку.) Ну и ладно! Подумаешь, напугали! Ничего-ничего, погодите у меня! Сами же первые соскучитесь, прибежите…

Девушка отходит от двери, озирается, садится в кресло, раскачивается; встаёт, ходит, разглядывает обстановку.

Сколько тут всего, разного… Целый склад антикварный! Чьё это всё? Прямо, как в музее. Или в театре… Как в пьесе в какой-то… в чеховской…

Заметив дамскую шляпу, героиня стряхивает с неё пыль, подходит к зеркалу, примеряет шляпу, (не опуская вуали), замирает.

Оборачивается к зрителям, неуловимо меняясь. Берёт со стола газету, читает.

В образе Комиссаржевской.

«Комиссаржевская – это такая мощная сила, что живому человеку не устоять против такого бьющего по сердцу тарана.» Это – я? Это – обо мне? Я – таран! Господи, что за образ! (Смеётся.) Что за газета?

(Переворачивает листок, читает с важностью.)

«Голос Приуралья». Экий… напыщенный голос.

( Читает дальше, с выражением.)

«...То, что она играет и что дает этой игрой, так нераздельно слито, так полно выражено, что нет возможности провести грань между искусством и действительностью…» Грань. Где эта грань, какая? Ерунда!

(Смотрит на газету.) Июнь. Уже июнь, уже лето… Уже лето, так незаметно, как всегда. Как обычно. Эта поездка будет длиться, длиться... Мы будем ехать и ехать… Ехать… (Вздыхает.) Россия бесконечная, странная… подчас такая чужая. (Ходит возбуждённо.) Хочется всё изменить, всё! Хочется воздуха! Играть! Играть надо легко, свободно! Не так, как раньше, не то! Эти стены, комнаты… Я бьюсь о них, как моя Нора! Кукольный дом, кукольный дом – этот театр. Как он там говорит ей, её несчастный Торвальд: «Только и хлопочешь, как бы раздобыть денег. А как добудешь – глядь, они между пальцами и прошли, сама никогда не знаешь, куда их девала...» (Горько усмехается.) Мудрый Ибсен, точно про меня писал! Деньги, работа, деньги… Как я тебя понимаю, Нора, моя бедная Нора… Здешние зрители давеча так горячо принимали… такие долгие, долгие аплодисменты… Тебе, Нора… Твой голос и сейчас звучит во мне, он просится наружу…

Выходит на середину, произносит от лица ибсеновской Норы, звучно.

«Торвальд… я терпеливо ждала целых восемь лет. Господи, я ведь знала, что чудеса не каждый день бывают. Но вот на меня обрушился этот ужас. И я была непоколебимо уверена: вот теперь совершится чудо… Ты скажешь: объявляйте хоть всему свету… ты выступишь вперед и возьмешь все на себя – скажешь: виновный – я. Ты хочешь сказать, что я никогда бы не согласилась принять от тебя такую жертву? Само собой. Но что значили бы мои уверения в сравнении с твоими?.. Вот то чудо, которого я ждала с таким трепетом. И чтобы помешать ему, я хотела покончить с собой… Теперь в с ё покончено. (Пауза.) Нет, Торвальд, я больше не верю в чудеса…»

(Пауза. Героиня, всё ещё в образе Комиссаржевской, встряхивает головой, точно прогоняя наваждение.)

Нет-нет, Нора! Нет! Всё-таки – я верю! Я верю в театр, в его особое предназначение. Театр может, способен творить чудеса! Зрителю нужен свет, радость… Море, море радости! Человек создан для счастья, да! Мы вернёмся из поездки, вернёмся в Петербург. Прибудут силы, я начну занятия в новой школе, с моими учениками… И поставлю что-то… совсем другое, необыкновенное! Иначе, не так, как раньше. Надобно играть так, чтобы эти стены исчезли, растаяли, растворились – стены театра, стены времени. Нужно такую веру вложить, такую душевную бурю… Нужна свобода! Я знаю, знаю: должна быть теперь новая, особенная пьеса – для меня…

Подбегает к зеркалу с блестящими от творческого возбуждения глазами, вглядывается в своё отражение; лицо её гаснет, она медленно опускает вуаль. Потом снимает шляпу, удивлённо вертит её, кладёт на стол. Берёт со стола газету, читает.

Девушка.

«По слухам, следовавший в Петербург гроб с телом великой актрисы В.Ф.Комиссаржевской, во время гастрольной поездки скоропостижно скончавшейся…» (оглядывается на зеркало) ...«скончавшейся в Ташкенте 23 февраля сего года, во время остановки в городе Оренбурге был вынесен зрителями на перрон… и устроено прощание…»

Девушка, роняет газету на стол, не глядя, стаскивает со спинки стула шаль, зябко кутается в неё, чуть ссутуливается, ходит по комнате, глядя в пол, постепенно меняется.

В образе Анисьи Сумориной.

Холодно. Мы с мамой в девятьсот десятом году как раз в том поезде ехали. (Кивает на газету.) Из Коканда в Оренбург возвращались. Мы, Ноздрины́, тогда ещё в Оренбурге все жили. Мне тринадцать лет было, старшему брату Борису – пятнадцать, а Жешке, младшему, и вовсе девять.

Так и вижу сейчас: снег, людей на перроне много, так много! Молчат, плачут многие… Она, мама моя, мне сказала тогда: «Запомни этот день, Нюся... Россия оплакивает великую актрису!» (Пауза. Глядя на зрителей.) Мама всегда называла меня Нюсей, а Анисьей – только когда сердилась очень. Тогда говаривала строго: «Ну, Анисья Николавна!» И я понимала, что спуску теперь не будет…

(Сбрасывает шаль на спинку стула, подходит к зеркалу, удивлённо глядит на себя.)

Девушка.

Что это? Что? Что со мной происходит? Как здесь странно. Точно сон. Точно вещи эти… живые. Они разговаривают со мной… как люди.

Девушка подходит к двери, тщетно дёргает за ручку, вновь садится в кресло, качается. Замечает на столе тетрадь, встаёт, берёт её.

«Дневник Стрепет-Суморина». Какая красивая фамилия – Стрепет-Суморин! (Листает.) Странно… Здесь все страницы чистые… Ничего себе – дневник! Неужели выцвело всё? Или, может, это сплошная тайнопись? Может, он революционером был, этот Стрепет-Суморин с красивой фамилией? В то время, наверно, почти все были революционерами… Не, вот… наконец-то! Тут немножко написано. Что за почерк, кошмар, жуть! Совсем к фамилии не подходит.

(Ёжится, набрасывает на плечи мужское пальто, внезапно садится к столу и читает, разбирая с трудом.)

«Я, Суморин Сергей Ильич, в качестве характерного актёра поступил в Передвижной театр Пал Палыча Гайдебурова и Надежды Фёдоровны Скарской, сестры знаменитой Веры Фёдоровны Комиссаржевской … Было это в 1923 году. Псевдоним я взял – Стрепет, по фамилии знаменитейшей актрисы Пелагеи Антиповны Стрепетовой. Видеть её на сцене мне лично не довелось, но рассказы о ней моих родителей, горячих поклонников её таланта, волновали моё юношеское воображение, вызывая в сердце непонятный…» (С трудом разбирает неразборчивое слово) ...трепет?… Да, «трепет», точно, так и написано. (Продолжает читать.) «Родители рассказывали, что она играла Катерину в «Грозе» просто волшебно – так, что многие потом не могли опомниться от восторга и аплодировали, как безумные…»

Дальше – неразборчиво. (Читает.) »После закрытия театра… сложности…» Зачёркнуто… «родилась дочь Ольга»… Зачёркнуто. (Пытается разобрать, вздыхает.) Нет, тут не прочесть… «приглашён на роль тевтонского… рыцаря?»… да, точно – «рыцаря»… «и снялся в этой роли в фильме «Александр Невский»… Всё. Нет, вот ещё – носовой платок вложен между страницами. Такой тонюсенький, прозрачный такой, весь пожелтевший… Инициалы вышиты «П.С.». А, ещё и программка театральная. (Читает.)

«Труппа антрепренера Рассказова…С участием Михаила Стрельского и Полины Стрепетовой…»» Полины Стрепетовой… (Произносит раздельно.) Пэ Эс.

(Нюхает платок.) Духами пахнет всё ещё, старинными, еле-еле, так нежно…

Скидывая с плеч пальто, героиня встаёт, с платком в руке выходит вперёд.

Кладёт платок на ладони, подносит к лицу, вдыхает его запах, прижимает его к лицу, точно промакивая слёзы – и медленно скользит ладонями с платком вниз; потом берёт его в левую руку.

В образе Пелагеи Стрепетовой..

Матушка моя, душа родная, ангельская, ведь всё простила мне. Я повинилась – она и простила. И что с Мишей Стрельским, драгоценным мучителем моим, невенчанные жили, и рождение моей Машеньки. Строгих правил была Елизавета Ивановна Стрепетова, но женщина мудрая, истинно, сердцем верующая. И сама ведь – актриса, всё-всё понимала. Вырастила меня, сироту-подкидыша Пелагею, как свою кровинушку; она ведь, хоть и не очень на успех надеялась, на сцену за руку меня сама привела.

Что бы я без сцены? Где ещё и жизнь мне? И любила, и страдала я много. Да кто ж не страдает? И Господь наш (крестится) страдал за нас. Столько было всего, и хорошего, и горького… А в театре – особенно. И там, там – в этом чужом Петербурге! Да с моим-то ещё характером! (Вздыхает, машет рукой.) За характер мой прямой, горячий, ещё и в детстве матушка меня укоряла, головой качала «Эх, Полина-Полина…» Бывало, сделаю что, наговорю… потом так жалею, так жалею… втихомолку. Да ведь не исправишь!

(Вздыхает.)

Да и гордость, грех мой душевный, не позволяла кланяться… Только тут, тут – на сцене – и свет, и душа выплеснется вся, без остатка, до капельки. Кажется: только и умереть теперь! А назавтра откуда-то силы новые берутся, словно помощь мне, грешной, особенная – и тоска такая, и радость, и трепещет сердце… Как Катерина моя, сказать могу: «Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не помню… Точно, как все это в одну секунду было.»

Да-да, именно так! Удивительно верно Островским написано! До чего же Александр Николаевич душу женскую, русскую живо понимал – любящую, страдающую душу. Всю её красоту. (Пауза.) И актёрскую нашу неприкаянную душу…

Смеётся счастливо. Читает из роли Катерины.

«Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается. А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану – у нас тоже везде лампадки горели – да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу…»

(Пауза.)

Да! Молитвой чистой вся боль из сердца уходит. И на сцене, тут, ведь, как во храме: свет золотой – и из души льётся, льётся сила, любовь невозможная, страдание великое… Удивляюсь иногда: неужели только я одна так чувствую? Многие не понимают меня, смеются… зло даже.

Актёры вот – курят на репетиции, на сцене-то! (Гневно.) Я им говорю: «Что же вы, так и в церковь входите, не снимая шапок?» (Доверительно.) Мне вот, когда в какой город первый раз приеду, всегда перед образом свечу поставить надобно… в церкви или в часовенке: душа просит – и душе легче так. Я ведь по-нарочному, притворяясь, не могу, не умею – только от сердца всё, как сердце подскажет. И как Бог ведёт. Я, наверно, кажусь им чем-то прошлым, отжившим, вчерашним днём. И лишь немногие, лишь редкие чуткие люди…

Пауза. Продолжает, из роли Катерины.

«А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по воздуху…»

Высоко взмахивает платком – и отпускает его. Платок кружится и падает.

Девушка делает шаг назад, смотрит на платок немного испуганно, вновь идёт к двери, слегка стучит, прислушивается.

Девушка (поёживаясь).

Эй, там! Ау! Откройте, не смешно уже! Хватит вредничать. Откройте, а? Тут холодно… Тут… так странно.

(За дверью – тишина.)

Девушка отходит от двери, набрасывает на себя шаль, кутается в шаль, ходит взад-вперёд; заметив гитару, проводит рукой по гитарным струнам; берёт гитару в руки, бренчит. Садится в кресло-качалку. Играет и поёт на мотив «Когда б имел златые горы»:

Венецианский мавр Отелло

Один домишко посещал.

Шекспир приметил енто дело -

И водевильчик накропал.

Надо же! Не предполагала, что такое знаю!

(Продолжает, немного удивлённо.)

Папаша, дож венецианский,

Любил папаша, эх, пожрать:

Любил папаша сыр голландский

Московской водкой запивать…

Встаёт, кладёт гитару и берёт со стола девичий веночек с лентой. Вслух читает надпись на ленте.

«Нюся Ноздрин`а. Коканд.»

(Надевает венок.)

В образе Анисьи Сумориной.

А потом, позже, мы, Ноздрины́, переехали жить в Коканд, насовсем, все – и родители, и я, и Борис, богатырь наш, и маленький Жешка. И там, в драмкружке, мы репетировали «Снегурочку». Мне так хотелось исполнить главную роль! Но Снегурочка досталась Наташе. У неё волосы были светлые, как лён. А я, чернавка, была просто одной из девушек в хороводе. И вот, накануне нашей премьеры, Аня, бедняжка, что играла Весну, вдруг возьми – и заболей! И только я одна знала все слова! Я переволновалась ужасно, ночь совсем не спала… И от страха, и от счастья… Как же я была счастлива! Роль до сих пор помню. Кажется – точно помню:

(Произносит – из роли Весны.)

Изволь, дитя, – любовью поделиться

Готова я; родник неистощимый

Любовных сил в венке моем цветном.

Сними его! (Снимает венок.) Присядь ко мне поближе!

Смотри, дитя, какое сочетанье

Цветов и трав, какие переливы

Цветной игры и запахов приятных!

Один цветок, который ни возьми,

Души твоей дремоту пробуждая,

Зажжет в тебе одно из новых чувств,

Незнаемых тобой…

Вновь надевает венок.

Какая я тогда смешная была! (Снимает венок.) А потом, позже, в Питере, я попала в настоящий театр, в Передвижной, к Гайдебурову.

Мой тогдашний псевдоним – Маскитина – появился в афишах. Анисья Маскитина! Я так гордилась, глупая! И Сергей Ильич, мой Серёжа, уже играл там… Я увидела его на сцене – и голова моя закружилась.

(Берёт гитару, садится, поёт.)

Звалась девица Дездемона,

С лица – что полная луна.

На генеральские погоны

Польстилась смолоду она.

Мы поженились очень скоро, я и фамилию его взяла, и псевдоним тоже. Анисья Стрепет-Маскитина – ведь звучит, правда? Стрепет… Как… как трепет…

Он непростой был человек, закрытый для других. И для меня даже. Весь – в себе, весь – внутри. Но – и смешной тоже! Бывало, скажешь ему: «Сергей Ильич, завтра суббота, сходил бы ты в баню!» А он: «Нюся, я морально не готов. Вот если бы ты вчера предупредила…»

(Смеётся.) Но играл он на сцене с такой… (Ищет слово.) с такой… одержимостью. Не знаю даже – хорошо играл или нет, не разберу… Но – как-то… яростно, что ли. А потом, после спектакля – точно потерянный, выжатый весь. Как будто ищет что-то, а что – и сам не знает. И мне ничего не говорит. Мы, молодёжь, частенько по соседству, у театрала одного, Оскара Юльевича, собирались на квартире: хозяин всегда для нас пирожные покупал неподалёку, на Литейном, в кондитерской Росконд. Такие шоколадные ракушки с кремом.

Выпивали, танцевали, шутили, пели под гитару.

(Поёт.)

Был у Отелло подчинённый

По кличке Яшка-лейтенант.

Он был, на горе Дездемоны,

Ужасно вредный интриган…

А Серёжа… он больше других пил… и всё больше и больше. Точно забыться хотел. Залить тоску свою непонятную… А спросишь его – молчит… Всё молчит.

(Поёт.)

Тогда Отелло, кровь почуя,

Вошёл в ужасно дикий раж:

Он истребил семью чужую,

А под конец пырнул себя ж.

Потом театр закрыли, мы с Серёжей разъехались. И у меня дочка, Оля, родилась… Ляка моя…

(Поёт.)

Эх, девки, девки, примечайте

Подальше свово носа вы -

И никому не доверяйте

Свои платочки носовы!

Встаёт, кладёт гитару. Подбирает уроненный носовой платок, вкладывает между страницами дневника, закрывает дневник. Ходит взад и вперёд.

Говорят, довело Серёжу питьё это… замёрз он где-то… уже после войны. (Пауза.)

Холодно. (Кутается в шаль.) Как холодно было в проруби, в чёрной ледяной воде… Мы с Лякой уезжали из блокадного Ленинграда. По Ладоге, на грузовиках, по слабому льду. Женя Карпова, подруга моя по театру, была в соседней машине. Они вперёд уехали. А наша машина перевернулась – и я оказалась в проруби. Ужас, все кричат, всё кувырком, ничего не соображаю, темно… Ляка как-то меня вытащила… До сих пор не понимаю, как у неё, у девочки слабенькой, изголодавшейся, сил-то хватило! Потом мы долго искали Женю, всё догнать пытались. Я болела. Теплушки, перроны, рельсы, рельсы, бесконечные рельсы по всей России…

Держит руки над керосиновой лампой, точно пытается согреть. Шаль падает на пол. Она поднимает её, вешает на стул, подходит к зеркалу, долго смотрит на себя. Потом озирается, точно ищет что-то. Замечает зонтик у стены. Раскрывает его над собой и выходит на середину.

В образе Ольги Сумориной.

В тот день был дождь. Чудесный мирный ленинградский дождь. Точно и не было никакой блокады… Не дождь даже – настоящий ливень, просто потоп сумасшедший! И солнце! Столько солнца в дожде, целый слепящий океан! Я бежала по набережной, прыгала по лужам, как маленькая девочка, насквозь промокла – так лило, зонт не спасал! Ленинград тонул в воде – и весь сиял: звенели трамвайчики, машины плыли по лужам. А у меня была первая репетиция в университетском драмкружке! Мне, Ольге Сумориной, доверили настоящую большую роль! Роль Полины в «Доходном месте». Полина, Островский! Мне всё не верилось. В голове туман: я была и счастлива – и волновалась ужасно. Гоша говорил: «Ну что ты волнуешься, Оля? Всё хорошо будет. Сыграем мы с тобой Островского в лучшем виде!»

Ему-то, Гоше Горбачёву, после его грандиозного Хлестакова, чего было бояться! И тёть Женя Карпова уверяла, что у меня всё получится. Говорила: «Чего ты боишься, Ляка, глупая? После того, что вы с мамой в войну пережили, что мы все пережили, вся наша страна…» А я… Наверно, я, и вправду, просто глупая! И глупая, и мокрая, как воробышек!

(Складывает зонт.)

Тётя Женя Карпова, наша обожаемая Евгения Владимировна, – она особенная. У неё всё получается, за что ни возьмётся. Мне кажется – всё-всё… Столько в ней света! И столько у неё сценического опыта. И мама её актрисой была, балериной Мариинского театра. И сестра - тоже. А бабушка, и вовсе, – цирковой наездницей! (Вертит зонт.) Оп! Леопольдина Лазенска! Каково?!

А она, тёть Женя, ведь училась у знаменитого актёра Давыдова, прозванного «дедом русской сцены» – и сколько интереснейших ролей на сцене сыграла: и Эсмеральду, и Варю в «Идиоте», и Клариче из «Слуги двух господ» Гольдони. А однажды – саму Мону Лизу, самую настоящую Джоконду. И Полину мою из «Доходного места» – тоже играла. Она даже с великим Шаляпиным знакома была. Он её к себе на репетиции приглашал, и на своей фотографии написал ей (берёт со стола фотографию Шаляпина в роли Бориса Годунова) «Милой молодой актрисе Евгении Владимировне Карповой с сердечным пожеланием счастья и успехов на артистической дороге. Ф. Шаляпин, 1916 г. Москва»… Милой и молодой…

Звучит, постепенно затихая, «Элегия» Ж. Массне в исполнении Ф. Шаляпина.

Героиня кладёт фотографию, находит на столе белую женскую лайковую перчатку.

Она хранила эту перчатку. Такая узенькая перчатка, маленькая, как детская; кажется – не может быть такой руки у взрослой женщины. Возможно, на этой перчатке – след шаляпинского поцелуя. Кто знает… Актрисой была – и всё оставила ради нашего университетского драмкружка, ради нас… И мы так её любим! Я – особенно. Теперь, когда нет мамы… (Пауза.) И Пирамидова мне говорит, что я зря волнуюсь. А сама, втихаря, всегда ведь волнуется перед выступлением, всегда – я знаю! Поэтому и налетает на всех, на Гошку особенно. Он её Гаукалой за это прозвал. И дразнит: «Гав-гав! Гаукала!» (Смеётся. Пауза.) Если у меня будут дети, я хочу, чтобы они тоже любили театр. Чтобы знали, чувствовали эту радость, этот свет… этот взволнованный трепет внутри… Дождь! Какой дождь!

Вновь раскрывает зонт и кружится.

Слышны шаги за дверью. Поворот ключа – и дверь, скрипя, чуть-чуть приоткрывается.

Героиня останавливается, поворачивается к двери, складывает зонт, кладёт на стол. Затем берёт со стола книгу, раскрывает её, демонстративно отворачиваясь от двери: из книги выпадает сложенное письмо.

Девушка.

Ой! Чьё-то письмо…

Она кладёт раскрытую книгу на стол, поднимает письмо, разворачивает и читает.

«Привет, Жешка!

Опять пишет тебе старший твой брат Борис Ноздр`ин.

Очень рад я твоим театральным успехам!

А у нас, в это время, всё по-старому. По бумаге, в это время, чиркает за меня Ляка, в смысле, это… пишет за меня, потому что рука моя меня по-прежнему не слушается.

Ляка улыбается и передаёт тебе, дядьке своему Гамлету, большой театральный привет. Не смейся, Ляка, а записывай дальше!

Я сшил башмаки на заказ на мои великанские ноги, а чтоб не снашивались, велел подбить носы и каблуки железными подковами. В это время хорошо, в это время асфальт. Теперь хожу по городу и стучу подковами, как старый конь. Видно меня, при моём-то росте, всегда за версту было, а теперь ещё и слышно за версту. А ещё я научился вдевать нитку в иголку – сам, при помощи родных своих зубов. В это время, сам сшил себе сумку с карманами, в которой теперь ношу с собой всё, что человеку для жизни надо. «Всё своё ношу с собой» – это как раз про меня.

Ляка опять смеётся.

Не смейся, Ляка, над старым дядькой, пиши!

Она тут на меня рассердилась очень. Я пошёл стричься и взял с собой племяшек, Лякиных шустриков, Алёну с Никитой. И велел обрить их под ноль: в это время лето, в это время жара, в смысле, это… без волос легче ведь. Ляка очень сердилась, глупая. Но ничего, волосы отрастут.

Всё у них, у шустриков, впереди. В это время красота – никакой войны!

Не хмурься, Ляка, пиши!

А я теперь, по утрам, бриться езжу в Зеленогорск, что под Питером, на электричке. Ляка удивляется – зачем так далеко, дядя Боря? А просто, в смысле, это… интересно мне жить. Тем более что мне, Борису Ноздрину, как ветерану войны и труда, в это время красота: в это время карточка – и проезд везде бесплатно. В смысле, это… и в электричках, и даже в дальних поездах.

А фотографии твои театральные, Жешка, нам всем очень понравились. Смешно до ужаса, какой ты стал, на себя не похож! В смысле… это… прислал бы ещё!

Поглядеть бы на тебя, брат Жешка, в это время на сцене. Да не знаю, соберусь ли, с моей хромой ногой. Может и соберусь, опять же за бесплатно.

Эх, посмотрела бы на тебя наша сестричка Нюся! В смысле, это… порадовалась бы, душа театральная! Один ведь ты теперь у нас в семье актёрствуешь…

Может, подрастут – и тоже пойдут по вашей с Нюсей театральной дорожке.

Не думай, Ляка, пиши…»

Голос из-за двери:

Bang-bang! Там, в заточении! Ау! Ты чего, обиделась, да?

Девушка подходит к двери и тихо закрывает её. Потом берёт со стола раскрытую книгу, читает.

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моем веку...

(Пауза.)

Голос из-за двери:

Ну, что за представление? (Виновато.) Всерьёз обиделась, да? Ты чего, выходить оттуда совсем не собираешься?

Девушка.

Нет.

Голос из-за двери:

Никогда?

Девушка.

Никогда…

Голос из-за двери:

Ну, ты актриса! Show must go on? Прямо театр бесплатный…

Девушка.

Да. Театр... (Читает.)

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси…

Девушка закрывает книгу, кладёт на стол. Берёт со стола керосиновую лампу, проходит по комнате, оглядывая всё, ласково касаясь вещей; подходит к зеркалу, долго глядит на себя.

Потом она тихо открывает дверь, оглядывается – и выходит.

Санкт-Петербург, 2005-2006 гг.

_______________________________________________________________________

Авторское примечание:

_______________________________________________________________________

* В финале может звучать романс Л. Малашкина «О еcли б мог выразить в звуке...» в исполнении Ф.Шаляпина (1921 г.).

** Вместо гитары при постановке пьесы может быть использовано пианино или магнитофонная запись аккомпанемента к песне.

_______________________________________________________________________

• Приложения - «Семейный и театральный фотоархивы» •

_______________________________________________________________________

• Страница Веры Фёдоровны Комиссаржевской •

• Страница Пелагеи Антипьевны Стрепетовой •